© К. А. Бендарик.

РОЖДЕНИЕ СЛОВА.

За тысячелетия истории человечества, множество мыслителей усиленно ломали головы над проблемами этого мира. Они пытались объяснить всё и вся, докопаться до первоистоков всего сущего, подняться на самые вершины недостижимых знаний. Они творили, писали, выцарапывали, вырисовывали вечные истины для своих недальновидных на их взгляд потомков. Но мало кто из них задумывался над тем способом, коим они описывали этот мир, над той причудливой игрой слов - имен, которая позволяла не только понять, что же хотел сообщить нам мудрец, но и живо представить где, как, и для чего это было написано.

У всего, что окружает нас, есть имя, без которого ничего не могло бы существовать в нашем сознании. Бог творит этот мир, произнося своё Имя, и из сочетания его букв появляется все. Весь акт творения есть называние имен. А кто сотворил имя? Этот вопрос был важен всегда, магия имен, слов всегда завораживала человека. Власть над словом - есть власть над воспринимающим его. Помните - "словом можно убить, словом можно спасти, словом можно полки за собой повести…". В слове заключена еще одна попытка человека, уподобиться Богу, дотянуться до акта божественного творения через имя и его силу. Поэтому споры о происхождении имен уходят своими корнями в далекое прошлое.

Спор Сократа, Гермогена и Кратила об именах один из первых зафиксированных в истории. Но вопрос почти не изменился и до наших дней: закрепляет ли язык форму за содержанием "по естеству", как это утверждает главный герой диалога, или "по соглашению", как утверждается в контраргументах Гермогена. Примиряющий обе стороны Сократ склонен в диалоге Платона согласиться, что репрезентация через подобие преобладает над использованием произвольных знаков, но, несмотря на привлекательную силу подобия, он чувствует себя обязанным признать дополнительный фактор - условность, обычай, привычку. По мнению спорщиков, имя это наименьшая часть истинной речи. Сами вещи имеют некую собственную устойчивую сущность безотносительно к нам и независимо от нас, и не по прихоти нашего воображения их влечет то туда, то сюда, а они возникают сами по себе, соответственно своей сущности. Следовательно, действия производятся в соответствии со своей собственной природой, а не согласно нашему мнению. Говорить - одно из действий, давать имена тоже. Давать имена нужно, так как в соответствии с природой вещей следует их давать и получать, а не так как нам заблагорассудится. Имя есть некое орудие обучения и распределения сущностей. Закон нам дал имена, которые мы используем, а устанавливает их Творец имен. Законодатель должен уметь воплощать в звуках и слогах имя, причем то самое, какое в каждом случае назначено от природы. Создавая и устанавливая всякие имена, он должен так же обращать внимание на то, что представляет собой имя так таковое, коль скоро он собирается стать полновластным учредителем имен. И если не каждый законодатель воплощает имя в одних и тех же слогах, то это не должно вызывать недоумения, ведь и не каждый кузнец воплощает одно и тоже оружие в одном и том же железе: он делает одно и тоже оружие для одной и той же цели. Он воссоздает один и тот же образ, пусть в разном железе. Так же и законодатель, пока он воссоздает образ имени, в каких бы то ни было слогах, то он будет ничуть не хуже чем где-либо еще. Имена у вещей от природы, и не всякий мастер имен, а только тот, кто обращает внимание на присущее каждой вещи от природы имя, и может воплотить это имя в буквах и слогах.

Имена, даваемые людьми, могут быть правильными и неправильными. Но неправильность имени не зависит от правильности или неправильности (уродства) самого предмета, так как уродливый предмет может быть назван абсолютно правильно. Точно также неправильность имени не зависит от звукового состава имени и от разных частных значений. Правильность наименования предмета зависит от правильности интерпретации этого предмета, она не есть результат простой репрезентации предмета в нашем сознании. Правильность имен, даже если иметь в виду их происхождение, никак не сводится к простому звукоподражанию, например, звук "р" сам по себе указывает на резкое движение или на раскатистость, а звук "л" на мягкое движение. Но хотя слова и подражают вещам, подражание в именах совершенно специфическое, не такое, как в музыке, по отношению к слышимому голосу или в живописи по отношению цвету и краскам, поскольку имя вещи - есть, прежде всего, подражание сущности этой вещи. Подражать голосам овец или петухов не значит именовать эти голоса, так как для наименования требуется не просто воспроизведение, но сознательное воспроизведение сущности. Следовательно, выражение чего-либо с помощью физических приемов должно передавать тот самый предмет, который надо выразить.

Аристотель, для которого истина важнее, чем дружба, так же пытается понять сущность имени в своём трактате "Об истолковании". По его мнению, прежде всего, следует установить, что такое имя и что такое глагол; затем, что такое отрицание и утверждение, высказывание и речь.

Итак, то, что в звукосочетании - это знание представлений о душе - знаки того, что в звукосочетаниях. Подобно тому, как письмена не одни и те же у всех людей, так и звукосочетания не одни и те же. Однако представления в душе, непосредственные знаки, суть которых то, что в звукосочетаниях, у всех людей одни и те же, точно так же как одни и те же предметы, подобия которых суть представления.

Имя - есть такое звукосочетание с условленным значением безотносительно ко времени, ни одна часть которого отдельно от другого ничего не означает.

Далее Аристотель высказывает мысль, прямо противоположную Платону о происхождении имени: "имена имеют значение в силу соглашения, ведь от природы нет никакого имени. А возникает имя, когда становится знаком, ибо членораздельные звуки хотя и выражают что-то, как, например, у животных, но ни один из этих звуков не есть имя".

Глагол есть звукосочетание, обозначающая еще и время; часть его в отдельности ни чего не обозначает, он всегда есть знак сказывания об ином, например, о подлежащем или о том, что находится в подлежащем.

Итак, глаголы, высказанные сами по себе, суть имена и что-то обозначают (ибо тот, кто говорит их, останавливает свою мысль, а тот, кто слушает, внимает им). Однако, они еще не указывают, есть ли предмет или нет, ибо "быть" или "не быть" не обозначение предмета, так же, когда скажешь "сущее" просто, само по себе, ибо само по себе оно ничего не значит и лишь указывает на некую связь, которую нельзя мыслить без составляющих.

Речь есть такое звукосочетание, части которого в отдельности что-то означают как сказывание, но не как утверждение или отрицание. Имеется в виду, например, что "человек" что-то, правда, обозначает, но не указывает, есть ли он или нет. Утверждение или отрицание получается том случае, если что-то присоединяют.

Отдельный же слог слова "человек" не означает что-либо, так же как "ышь" в слове "мышь" ничего не означает, а есть только звук.

Всякая речь что-то обозначает, но не как естественное орудие, а в силу соглашения. Но не всякая речь есть высказывающая речь, а лишь та, в которой содержится истинность или ложность чего-либо; мольба, например, есть речь, но она не истина и не ложна.

Итак, помимо вопроса о происхождении имени постепенно появляется еще один: а что такое речь? Конечно, Аристотель дает ей своё определение, со своей логической точки зрения. Теперь же посмотрим, как определяется речь сегодня.

Речь - это специфически человеческий способ формирования и формулирования мыслей с помощью языковых средств. Сложность овладения речью состоит в как можно более полном и совершенном овладении знаками языковой структуры.

Язык - это система вербальных знаков, относительно независимая от индивида, служащая для целей коммуникации, формирования и формулирования мыслей, закрепления и передачи общественно-исторического опыта. Язык - это некоторая максимально возможная система знаков, из которой каждый пользующийся этой системой использует для себя в силу своих возможностей конкретную долю.

Язык - многоуровневая система со своими требованиями и ограничениями по всем уровням - от фонетического и графического, до грамматического и семантического. Все эти требования и ограничения составляют нормы, правила использования вербальных знаков, которым тот, кто пользуется знаком, обучается, как в естественных условиях - с помощью родителей, в семье, так и в специальных условиях - в школе, на курсах, по справочникам и словарям.

Язык как система, как норма, регулирующая поведение людей, и речь, как конкретный процесс использования языковых знаков в своём совместном проявлении показывают особенности отражения объективного мира данной этнической общностью.

В тридцатые годы 20-го века этнографы Б. Уорф и Э. Сепир выдвинули теорию о прямой связи языков с мышлением и жизнью целых народов. На богатом фактическом материале, полученном в результате наблюдений за языком, речью и поведением индейцев Северной Америки, был сделан вывод о том, что языки формируют представления о мире, образ мира и образ адекватных действий. Если, предположим, в языке индейцев племени Навахо очень много глагольных образований и очень мало существительных, обозначающих конкретные объекты, это племя можно отнести к числу очень подвижных, ведущих бродячий образ жизни, меняющих стабильные условия, что действительно так.

Безусловно, языковые категории - временные, падежные, родовые, залоговые, навязанные ребенку в его речевом развитии взрослыми, определяют его чувственное представление о мире, заставляют его выбирать соответствующие формы поведении. Но и сама жизнь, все увеличивающиеся контакты с носителями других языковых структур существенно влияют на языковые структуры, особенно, подвижные лексические.

Л. В. Выгодский постоянно подчеркивал связь языковых (речевых) процессов с мышлением в общих зонах значения языковых знаков, а так же постоянное развитие и совершенствование от ребенка к взрослому, от непрофессионала к профессионалу и так далее.

Являясь непосредственно воплощением мышления, язык вмещает в себя все подсознательное богатство человека в индивидуальном и общественном аспекте и закрепляет в материальной форме его индивидуальное и общественное сознание. При таком подходе язык можно понимать как систему, в которой закодировано восприятие мира как культуру данного народа.

Лев Успенский в своей книге "Слово о словах" пишет следующее: "не потому человек придумал себе язык, что он обладает разумом. Потому он и смог стать по-настоящему разумным мыслящим существом, что он овладел способностью речи! Без языка у него не могло быть подлинно человеческого разума".

В древности, для многих верным считалось утверждение, что способность говорить есть одна из естественных, природных свойств человека.

В самом деле: мы видим, как каждый из нас без всякого особого обучения, родившись на свет, сам начинает плакать, смеяться, есть, двигаться, ползать, ходить, хватать руками различные предметы. Это не удивляет нас, кажется естественным. Так почему же не допустить, что в определенном возрасте каждый человек так же неминуемо должен заговорить, как собака залаять, а жаворонок запеть?

С раннего детства нас окружают люди, которые уже умеют говорить, взрослые. Никак не поймешь: почему начинают пользоваться языком малыши, - потому ли, что в них самих созрела природная способность к речи, или потому, что их искусственно обучают говорить взрослые?

Всегда заманчивой была идея эксперимента - полностью изолировать новорожденного от языка людей и посмотреть, как и что он будет говорить. Это очень легко проверить. Нередко рождаются на свет глухие дети или теряют слух в раннем возрасте, их не надо запирать в изолированном месте, что бы слова человеческой речи не доходили до них. Даже живя среди людей они не слышат ничего и смогут научиться языку люде без посторонней помощи. Язык не дается человеку "по природе", языку человек может научиться только у другого человека, у других людей. Язык рождается и живет там, где люди общаются друг с другом.

Одной из теорий происхождения языка является "теория звукоподражания". Вспомним, как маленькие дети учась говорить, называют впервые встреченных им животных. Увидев, скажем, собаку и, услышав ее лай, маленький человек начинает передразнивать животное: "ав-ав", или "тяф-тяф", или "вау-вау". Потом, немного спустя, он уже так и называет собаку - "ав-ав", кошку - "мяу-мяу", свинью - "хрю-хрю". Еще позднее, собака становится у него "авкой", поросенок - "хрюшкой". Так постепенно из звукоподражания рождаются слова. Что, если когда-то, очень давно, на зоре истории, только начиная создавать язык, так же действовали наши предки - древние люди?

Вот в весеннем лесу какая-то птица из года в год выкликала над их головами свое "ку-ку". Может быть, ее первоначально так и называли: "ку-ку"? а потом понемногу из этого имени образовались уже настоящие, связанные с ним слова: "кукушка", "куковать" и так далее.

Если это верно в отношении кукушки, то очевидно, то же бывало и в остальных сходных случаях. И, вполне возможно, многие из наших самых первых слов так же родились из подражания голосам птиц и зверей, раскатам грома, свисту ветра, шуршанию камыша, шелесту листьев, рокоту бурных вод, грохоту обвалов. Они-то и явились самыми ранними словами: стихии и звери научили человека говорить.

Но вот что странно - если слова произошли от звуков, которым подражал человек, то почему одни и те же объекты носят в разных языках разные имена? Те же животные - русская кошка говорит "мур", а английская - "purr", собака лает по-русски "гав-гав", а по-английски - "bau-wau". И таких примеров множество. Дело в том, что звуки издаваемые животными, природными явлениями и так далее лишь отдаляют звуки человеческой речи. Чтобы человек мог начать подражать голосам и запевам разных птиц, шороху ветра и камыша, треску дерева стуку камня, надо, чтобы он уже достаточно развил свои органы речи и свой слух. Он сначала должен был научиться говорить, а уже потом начал передразнивать "языки" птиц и зверей, стихий и неодушевленных предметов. И, вероятно, те немногие слова нашей речи, которые на самом деле родились из звукоподражания, как раз представляют собой не самый старый, а сравнительно новый слой в языке. Они не начало языка, а порождения его расцвета.

Рядом со "звукоподражательной" теорией некоторые время существовала другая. Каждый ребенок, подрастая, пока он еще не научился говорить "по-человечески", начинает болтать на особенном детском языке. Маленький ребёнок вместо "хочу есть" говорит "мням-мням", вместо "больно" - "бо-бо", "бя" вместо плохо.

Обычно думают, что малыши потому вместо настоящих слов пользуются этими забавными "суррогатами", что их легче произносить. Детишки сами выдумывают свой чудной язык, всегда и у всех одинаковый, а покорные папы и мамы, уже забывшие своё детство, послушно перенимают его у собственных детей.

Вот, например, слово "мама", именно так во многих языках самый близкий и родной человек.

"Мама" - первое слово человека, который только что явился в мир. Так, может быть, оно и было первым словом всего человечества? Не с него ли и не ему подобных слов "детских" слов начался в глубокой древности наш язык?

Тем не менее, попробуем за малышом, еще не умеющим говорить. Лежа в кроватке (если он не спит), он постоянно совершает какие-то движения руками и ногами, упражняет мышцы. Точно так же он непрерывно издает, то неумело шлепая на разные лады губами, то сжимая их, то раскрывая, непонятные звуки.

Если зажать себе рот ладонью и попытаться то отпускать её, то прижимать снова, произносить хотя бы звук "а", то помимо нашего желания получается что-то вроде "ба-ба-ба", или "ма-ма-ма", или "па-па-па".

Точно так же у маленького ребенка, когда он, покрикивая, то сжимает, то разжимает губы, вырываются, совершенно независимо от его желания и воле, те же случайные сочетания звуков: "Ммаммамма! Ппаппаппа!" и так далее. Можно сказать уверенно: смысла, значения в них не больше, чем в слове "плюхх", которое "выговаривает" камень, падая в воду.

Но взрослые привыкли к языку, привыкли сами говорить и понимать то, что говорят другие. И они невольно начинают вкладывать в каждый издаваемый ребенком звук то значение, которое им (а вовсе не ему) представляется наиболее подходящим. Словом, взрослые навязывают малышам свое понимание невнятных звуков, которые те, ни о чем, не думая, издают.

Тут появляется другая, не менее важная проблема: это проблема говорящего и слушающего. Что первично - слушанье или понимание? Мы понимаем то, что слышим или слышим только то, что понимаем? Слышать человек может все что угодно, мир звучит тысячами голосов, но из этой полифонии ясным для него оказывается только то, что он понимает, что он фиксирует как речь или звук, наделенный определенным смыслом.

Таким образом, для того, что бы понять и быть понятым нужно уметь пользоваться теми же языковыми формами, что и собеседник и иметь представление о вещах о которых идет разговор. Нужно уметь слушать не только себя, но и собеседника (иногда это очень полезно), так как если слушать только себя, то не удастся уловить то, что пытаются до вас.

М. Бахтин в своей небольшой работе "Проблема речевых жанров" говорит о невозможности пассивного слушания. Он критикует тех лингвистов, которые утверждают, что язык нуждается только в говорящем - одном говорящем - и предмете его речи.

В самом деле, слушающий, воспринимая языковое значение речи, одновременно занимает по отношению активную ответную позицию: соглашается или не соглашается с ней (полностью или частично), дополняет, применяет её, готовится к исполнению и так далее. И эта ответная позиция слушающего формируется на протяжении всего процесса слушанья и понимания с самого его начала, иногда буквально с первого слова говорящего. Всякое понимание живой речи, живого высказывания носит активно-отетный характер (хотя степень активности бывает весьма различной). Всякое понимание чревато ответом и в той или иной форме обязательно его порождает: слушающий порождается говорящим.

Итак, всякое целостное понимание активно-ответно и является ничем иным, как начальной подготовкой к стадии ответа (в какой бы форме он не осуществлялся). И сам говорящий установлен именно на такое активно-ответное понимание: он ждет не пассивного понимания, а так сказать, только дублирующего его мысль в чужой голове, но ответа, согласия, сочувствия, возражения, исполнения и так далее.

Стремление сделать свою речь понятной - это только абстрактный момент конкретного и целостного речевого замысла говорящего. Более того, всякий говорящий сам является в большей или меньшей степени отвечающим. Ведь он не первый говорящий, впервые нарушивший молчание вселенной, и он предполагает наличие системы того языка, которым он пользуется, но и наличие каких-то предшествующих высказываний - своих или чужих, с которыми его данное высказывание вступает в те или иные отношения (опирается на них, полемизирует с ними, просто предполагает их уже известными слушателю). Каждое высказывание - этой сложно организованной цепи высказываний.

Но все же вернёмся к попытке понять природу слова и языка вообще.

В 20-м веке лингвистика развивалась очень бурно и породила множество интересных теорий. Тем не менее основная терминология современной лингвистики существовала еще со времен стоиков. В их учении знак (semeion) рассматривался как сущность, образуемая отношением означающего (semainon) и означаемого (semainomenon). Первое определялось как "воспринимаемое" (aistenon), а второе как "понимаемое" (noeton). Кроме того, референция референция знака была четко ограничена от значения с помощью термина tynkhanon (схватывание).

Исследования стоиков в области знакообозначения (semiosis) , были усвоены получили дальнейшее развитие в трудах Августина. При этом использовались латинизированные термины, в частности signum (знак), который включает в себя signas и signatum. Эта доктрина проходит через все средневековую философию языка с ее глубиной и разнообразием подходов. Двойственный характер и вытекающее из него, по терминологии Оккама, "двойное познание" любого знака были глубоко освоены научной мыслью средневековья.

Таким образом, появляется концепция знака как единства означающего и означаемого. Одна из первых попыток классификации знаков была предпринята Чарльзом Сандерсом Пирсом.

Пирс проводит резкое различие между "материальными качествами" - означающим любого знака и его "непосредственной интерпретацией", то есть означаемым. Знаки (или, по терминологии Пирса, репрезентаменты (representamina)) обнаруживают три основных вида знакообозначения, три различных "репрезентативных свойства", которые основаны на разных взаимоотношениях между означающим и означаемым. Это различие позволяет Пирсу выделить три основных типа знаков:

1. Действие иконического знака основано на фактическом подобии означающего и означаемого, например рисунка какого-то животного и самого животного; первое заменяет второе "просто потому что оно на него похоже".

2. Действия индекса основано на фактической реально существующей смежности означающего и означаемого. "С точки зрения психологии, действия индекса зависит от ассоциации по смежности", например, дым есть индекс огня, и подтвержденное пословицей того, что "нет дыма без огня", позволяет человеку, интерпретирующему появления дыма, сделать заключения о наличии огня, без относительно к тому, был или не был огонь зажжен намеренно, чтобы привлечь чье-то внимание.

3. Действие символа основано главным образом на установленной по соглашению смежности означающего и означаемого. Сущность этой связи "состоит в том, что она является правилом", и не зависит от наличия или отсутствия какого-либо сходства или физической смежности. При интерпретации любого данного символа знание этого конвенционального правила обязательно, и знак получает действительную интерпретацию только потому, что известно это правило.

Одно из важнейших черт семиотической классификации Пирса является тонкое осознание того, что различие трех основных классов знаков - это лишь различие в относительной иерархии. В основе разделения знаков на иконические знаки, индексы и символы лежит не наличие или отсутствия подобия по смежности между означающим и означаемым, равно как и не исключительно или исключительно условный характер связи между двумя составляющими, а лишь преобладание одного из этих факторов над другими. Так, ученый говорит об "иконических знаках, в которых сходство поддерживается конвенциональными правилами". Можно припомнить разные правила построения перспективы, которые зрителю нужно усвоить, чтобы воспринимать произведения несходных между собой направлений в живописи. В разных изобразительных кодах имеют разное значение различия в величине фигур. В соответствии с традициями некоторых средневековых школ живописи злодеи, в отличии от других персонажей, последовательно изображались в профиль, а в древнеегипетском искусстве их изображали только анфас. Пирс заявляет, что "было бы трудно, если не невозможно, привести пример абсолютно чистого индекса или пример знака, абсолютно лишенного свойства индекса". Такой типичный индекс, как указующий перст, передает не одинаковое значение в различных культурах. Например, у некоторых южноафриканских племен, показывая пальцем на какой-либо предмет, его, таким образом, проклинают. С другой стороны, "в символ всегда включается своего рода индекс", и "без индексов было бы невозможно обозначить, о чем человек говорит".

Интерес Пирса к разным уровням взаимодействия трех выделенных функций во всех трех типах знаков и в особенности пристальное внимание к индексальным и иконическим компонентам языковых знаков непосредственно связаны с его тезисом, утверждающим, что "самые совершенные из знаков" - те, в которых иконические, индексальные и символические признаки "смешаны по возможности в равных отношениях".

Соответствие в порядке между означающим и означаемым находит свое место среди "основных возможных видов знакообозначения", очерченных Пирсом. Пирс выделяет два отличных подкласса иконических знаков: образы и диаграммы. В образах означающее представляет "простые качества" означаемого, в то время как у диаграмм сходство между означающим и означаемым "касается только отношения их частей". Пирс определяет диаграмму как "репрезентамент, являющийся по преимуществу иконическим знаком отношения, стать таковым каковым ему способствует условность".

Знаки, носящие преимущественно символический характер - это единственные знаки, которые благодаря тому, что обладают общим значением, способны образовывать суждения, тогда как "иконические знаки и индексы ничего не утверждают". Способ существования символа отличается от способа существования иконического знака и символа. Бытие иконического знака принадлежит прошлому опыту, он существует только как образ в памяти. Индекс существует в настоящем опыте. Бытие символа состоит в том реальном факте, что нечто определенно будет воспринято, если будут удовлетворены некоторые условия, а именно, если символ окажет влияние на мысль и поведение интерпретатора. Каждое слово есть символ, каждое предложение - символ, каждая книга - символ… Ценность символа состоит в том, что он служит для предания рациональности мысли и поведения и позволяет предсказывать будущее.

Такова моя попытка понять, что же такое слово, его происхождение и предназначение. Конечно, взглядов на этот счет великое множество, и трудно в одной большой работе осветить их все, да это и не было целью данного творения.

Вопрос о том, что такое слово так и остался актуальным со времен Платона, возможно еще ни одна концепция появится среди лингвистов, психологов, антропологов, но важно не забывать о связи языка и мышления и влияния на все это человеческого сообщества.

Можно сказать, что слово - это чудо, ибо оно прекрасно, можно сказать, что слово - это власть и сила, ибо ему подчиняется все, что слово - часть человека, ибо оно отличает его от животного. И все это будет верным, человек, человеческое сообщество не существует без слов.

Живописец, скульптор и актёр могут представить не больше человеческой страсти и характера, чем та небольшая частица, которая отражается в жесте и не лице. Но более глубокие и сложные стороны человеческой природы могут быть выражены только посредством слов.

Список литературы:

1. Л. Успенский "Слово о словах". "Лениздат". 1974 г.

2. Р. Якобсон "В поисках сущности языка". Сборник "Семиотика". Москва. "Радуга". 1983г.

3. М. Бахтин "Проблема речевых жанров". Сборник "Автор и герой". С-Пб. "Азбука". 2000 г.

4. Психология. Учебник. Под редакцией А.А. Крылова. Москва. "Проспект" 1999г.

5. Аристотель "Об истолковании". Собр. соч, том 2-й. Москва. "Мысль". 1978г.

6. Платон "Кратил". Собр. соч, том 1-й. Москва. "Мысль". 1990г.